Георгий Задорожников

 

                             

 

     АРТИЛЛЕРИЙСКАЯ СЛОБОДА

 

 

 

 

                     (СЕВАСТОПОЛЬ 1937 – 1947 гг.)

 

 

 

 

     Артиллерийская слобода! Севастопольцы! Оказывается, была такая слободка, наряду с известными и поныне: Корабельной и  Карантинной стороной, Пироговкой и, теперь Вам неведомыми, Родольфой и Туровкой.

     Из архивов: «Артиллерийская улица и Артиллерийская слободка по своей застройке и насыщенности казенными и общественными зданиями и учреждениями ничуть не уступали другим улицам города, находящимся в центре. Жители слободки гордились тем, что живут именно в этой части Севастополя. Что ж, и в наши дни этот район города не изменил своего характера. Тот же рынок, правда, немного дальше от бухты. Та же тихая улица Артиллерийская или Щербака. Те же геометрически правильные квартальчики частных домиков, разграниченные пересекающимися под прямым углом улочками. Да и нынешнее население бывшей слободки наверняка ценит уют, и покой утопающих в зелени двориков».

       Как красиво написано. Удивительно! Оказывается,  мой род, во временных пределах мне ведомых, примерно с 1860-х годов, обретал в сих местах. Здесь я родился, здесь прошло мое детство, отрочество и юность, здесь стояли «домы» моей семьи и моего клана.

       Опять же из архива: «Границы Артиллерийской слободки состояли в рамках таких улиц: с юга – Херсонесская (сейчас ул. Адмирала Октябрьского), а на севере – до крепостной стены Артиллерийского делового двора, на западе ограничивала ул. 7-я Продольная (сейчас ул. Частника), с востока же границей слободки служила Базарная площадь и восточная часть городского оврага».

       С годами границы Слободы расширялись и, на моей памяти, примерно с 1937 года, когда я стал четко осознавать окружающее пространство,  и до 1947 года, когда началось восстановление города из послевоенного праха, она, уже утратив свое имя, лежала в новых пределах.  С юга это была улица Восставших, в нашем быту остававшаяся Херсонесским спуском, от стадиона «Судостроитель» (теперь рынок «Чайка»), наверху, и до Херсонесского моста, внизу, теперь срытого и утрамбованного, вместе с оврагом под ним, дав начало улице Очаковцев – западной границе Слободы. На юге остались и базарная площадь, и излучина Артиллерийской бухты, и остатки крепостной стены, с крепостным спуском. На запад за прежней границей улицей Очаковцев, появилась родная улица 6-я Бастионная, и за ней на краю обрыва перед загородной балкой – ул. Спортивная, теперь – ул. Генерала Крейзера.

       Внутри нового, очерченного мной пространства, лежали улицы и памятные места, и среди них улицы, на которых я жил. Первая – это ул. Подгорная №20 (теперь Нефедова), здесь я родился, здесь с моими близкими пережита осада города, потом после перерыва - возвращение «Наших». В предвоенные годы некоторое время мы снимали квартиру на ул. Наваринской. В период оккупации, нам, изгнанным в 24 часа с  Подгорной, удалось устроиться на улице Спортивной, дом №13. Отсюда мы перешли, через задние дворы, в новый, отстроенный родными дом, на улицу 6-ую Бастионную №30 (потом №46), было это вскоре после Великой Победы.

     Далее в моих воспоминаниях я опишу подробно об этих улицах, да еще и о других , и о многих местах и событиях происходивших в пределах Артиллерийской слободы, и еще  о некоторых пограничных, таких как Собачий бульвар, стадион, гор. больница, кладбище, бухты детства и прибрежные батареи. Кое о чем было мной написано в «Мемуарах…», изданных в 2012 г. И теперь недосказанное, да додуманное, да вспомнившееся будет в этой книжке под названием «Артиллерийская слобода».  

 

 

 

 

 

1, МЫС ХРУСТАЛЬНЫЙ

 

       Мыс Хрустальный и, расположенный западне небольшой пляж, в обиходе, особенно у мальчишек Артиллерийской слободы, именовался «Хрусталка». Из путеводителя: «Название мысу дали, располагавшиеся на нем в начале ХХ века купальни с названием "Хрустальные воды", которые в свою очередь, получили название от чистоты вод у этого мыса».

       Мне не было известно, почему мыс носит такое название. Собственное объяснение происхождению такого имени сложилось вот отчего. Морозное зимнее утро. Пронзительный Норд-Ост, раскачивает в бухте волну. С особой яростью волна бьется о выступ Хрустального мыса. Скатываясь со скал, вода оставляет прозрачную ледяную корку, а по нижнему краю застывает в массивные белые сосульки. Солнце только что вышло из-за купола Владимирского собора. На Корниловской набережной, где я стою, ещё глубокая синяя тень, а противоположный берег освещен пронзительно ярким светом. Мыс ослепительно блестит как горный хрусталь. Конечно же, это Хрустальный мыс!

     Как-будто из глубины темного зрительного зала, я вижу пред собой театральные декорации, на фоне которых вершится буйное и веселое действо природы. Вся мелководная излучина Артиллерийской бухтя покрыта белоснежными рваными кружевами. Утлый деревянный пирс облит белой глазурью. По бухте к берегу несутся белые гребешки неведомых созданий. Ялики на якорных веревках прыгают и бьются друг о друга. Ветер тонкими острыми языками проникает сквозь одежду, как ножом режет не прикрытую кожу лица. Да, «ножевая погодка», такое название придумалось мне и потом вошло в семейный обиход.

     Обмерзание севастопольских бухт явление редкое, а вот бесснежная зима – наш стандарт. Голая твёрдая земля, очень синее от мороза неба, очень яркое холодное солнце, усиленно контрастирует очертания домов, камней и длинные черные тени от них.. Неуютно, неласково, безжалостно. А представьте себе, что при такой погоде, вокруг вас полностью разрушенный город – не спрятаться от ветра, не укрыться от холодных солнечных лучей. Теперь, когда застроено всё что можно и, даже что нельзя, ветер не так свиреп, не разгуляешься. Но попробуйте пройти в такую погоду, например, вдоль пустынного берега бухты Омега, всего-то 15 минут. Далеко не приятная прогулка. 

     Лето. Летом на Хрустальном пляже благодать. Вода действительно прозрачная, на глубине до трех метров видно дно, рыжие, вяло колышущиеся, водоросли и, между ними острые полураскрытые створки мидий. Здесь в первую половину моего отрочества, проходили три месяца каникул, с утра и до вечера, каждый день, без перерыва на обед. Постоянной группой из шети-семи мальчишек с 6-ой Бастионной мы обосновывались на зацементированной площадке, перед началом самого пляжа. Берег пляжа был выстлан крупными белыми кремнями. Лежать на них было неудобно. То ли дело, после купания до ознобления и гусиной кожи, лечь на горячую гладкую (изрядно грязную) цементную поверхность. Тут же над нами возвышалась синяя десятиметровая вышка. С её первого яруса, преодолев страх, мы впервые прыгнули с двухметровой высоты, «ножками», а потом и «головой», и с разбега, и «козлом», и «щучкой» (это всё названия примитивных видов прыжков).   

      С этой вышки, с самого верха, к нашему восторгу и нам на зависть, прыгал молодой мускулистый парень, с длинными, как у Тарзана волосами. Он приходил в обеденный перерыв, с располагавшегося рядом «Мехстройзавода». Быстро деловито раздевался, так же деловито поднимался на верхнюю площадку вышки, прыгал красиво «ласточкой», на мгновение, застыв в верхней точке полёта, и черной стрелой вонзался в воду. Не обращая внимания на аплодисменты, одевался и торопливо уходил. 

       Я смотрел снизу на вышку, и казалось мне, что уж не так это и высоко, что можно и попробовать прыгнуть. Но когда поднимешься на самый верх и глянешь вниз то, как бесконечно далека поверхность воды! Полежав на досчатом настиле, потоптавшись по площадке, спускаешься вниз, рассуждая про себя: «Люди смотрели. Они думали, что ты смелый, что вот сейчас прыгнешь. Так я ведь ничего, я просто поднимался посмотреть, позагорать».  

       Однажды тихим пасмурным днем я пришел на Хрусталку один. Пляж был пуст по причине ожидания дождя. Стесняться было не кого, можно было лезть наверх, просто посмотреть (все же манила высота) а потом спокойно, без комплексов спуститься вниз. Забрался. Осмотрелся. Стояла небывалая тишина. Застучало сердце, я шагнул и полетел вниз ногами. Полет длился мгновение. Удар был сильным, но не больным. Только вот, как  вначале прыжка я смотрел на воду, так и дальнейший полет продолжался с наклоненной головой, и родное море радостно приняло меня изрядным ударом в лицо. Награда! Вхождение в воду было столь глубоким, что возвращение на поверхность длилось вечность, едва хватило воздуха. Наверху не играли фанфары, не били барабаны, не было аплодисментов. Не было личного ликования, даже простого удовлетворения. Ведь никто же не видел, а кому расскажешь – не поверят.

       В те времена, о которых здесь идет речь, голубая вышка для прыжков в воду, возможно и была некстати в пейзаже, но это было как-то привычно глазу, да и убрали её потом. Одноэтажное строение в глубине мыса, прилепившееся к склону горы было органично связано с окружением. В этом домике сначала был ОСВОД или спасательная станция, а потом размещался ДОСААФ, в квартире при этом заведении жил начальник учреждения, он же наблюдатель за порядком на пляже. На юго-восточном крае мыса была  бухточка, с узкой горловиной, величиной с лоханку, окруженная отвесными корявыми невысокими скалами, покрытыми скользкими водорослями и мидиями с опасно острыми краями.  В этой бухте спокойно дремал, двухвесельный ялик, как гигантская половина ореховой скорлупы, рыбаки называли такую лодочку «Тузик». Волна не тревожила его, даже при сильном волнении снаружи. Такое подробное описание обстановки необходимо для описания случая произошедшее с нашей ватагой пацанов.  

     Начальник пляжа предложил нам прибрать, замести и полить участок перед его домом, посулив дать на время походить на тузике по бухте. Что и говорить, задание было выполнено на отлично. Не дожидаясь разрешения, мы попрыгали в лодку, и набралось нас «семеро смелых»  мальчишек, в возрасте от 10 до 12 лет. Полупьяный дядя-начальник выдал нам весла и уключины, лично отдал швартовый и брезгливо отпихнул ногой, переполненное орущей мелюзгой, плавательное устройство, за пределы лоханки. Тузик был заполнен до отказа, несколько моряков сидели на рыбинах*. Не смотря на отсутствие лишних мест, мы направились прямо к противоположному берегу, к пляжу. Цель коварная: пригласить девчонок покататься, а когда отплывем подальше их «полапать». Ведь им некуда будет деться, а иначе за борт. На пламенные  призывы к приятному времяпровождению, желающих «эх покататься» не нашлось. Меняясь на веслах, мы поболтались по бухте, приустали, азарт стих, преступные желания сменились тупым безразличием.      

        Вот тогда-то силы небесные решили привести в исполнение назидание: за удовольствия надо платить, за преступные намерения платить вдвойне. Быстро набежали грозовые тучи, северный ветер набрался полных сил и погнал высокую волну вдоль бухты. Опыт хождения по водам на малых судах у команды отсутствовал. Нас развернуло бортом к волне. Начался дождь, и вода стала поступать с небес и через борт. Вычерпывать воду было не чем. Опасность потопить корабль посреди бухты стала реальной. Пришли страх и паника. Страх не за себя - мы все умели плавать, а вот тузик, заполненный водой, не умел, и стал меланхолично погружаться в пучину.  До дна метров десять, поди, достань его потом. Наказание, позор, изгнание, штраф с родителей!  

        Всё же нам удалось добраться до берега, и накативший вал забросил нас в родную лоханку. Но что стало с нашей мирной гаванью? Каждая волна из вне, яростно врывалась в узкий вход в бухту, заполняя её до краев, поднимала лодку ввысь, и  безжалостно колотила её о скалы. Затем волна убегала, обнажалось дно, и лодку трахало килем о камни. Принять конец на берегу было не кому. Наш ор услышал дядя начальник. Пошатываясь, он поймал веревку, вывел лодку из лоханки, провел вдоль берега к низкому пирсу и принял команду на берег. Каждый при прыжке на пирс получал подзатыльник, а некоторым дядя успевал ещё дать ногой под зад. Мы долго потом не появлялись на Хрусталке.

       Теперь от Хрустального мыса, от его первозданной  красоты не осталось ничего. Весь берег закован в капитальный массив бетона. И как победа над здравым смыслом возвышается над ним здание – «Голубой унитаз».  Кто они, бездушно покусившиеся на созданный природой ландшафт, неужели севастопольцы были среди них?

 

________________________________________________________

*Рыбины – щиты из реек на дне лодки.

 

 2. СОЛДАТСКАЯ ПРИСТАНЬ                                                       

 

          «В начале Артиллерийской бухты, ближе к берегу, находилась Солдатская пристань военного ведомства» - как написано в путеводителе. Теперь её нет, а в моем детстве она ещё была. От площадки хрустального мыса её отделял узкий проход, ограниченным низким обрывом к морю с одной стороны и крутым подъемом в гору – с другой. Здесь сохранились остатки железных решетчатых ворот, одна створка которых была изуродована взрывом снаряда (засыпанная воронка определялась вблизи). Видно давно эти ворота преграждали доступ к чей-то собственности или к территории береговой батарей, находившийся наверху холма. 

В нескольких метрах от ворот начинались бетонные останки Солдатской пристани. Запомнился огромный кусок ржавого железа, толщиной около метра, лежавший на цементной поверхности пристани. Старший брат рассказал мне, что это часть брони, взорвавшегося в 1916 году, в Северной бухте, дредноута «Императрица Мария». Причина этой трагедии неизвестна. Однако, брат доверительно мне сообщил, ведь так ведётся - старший брат всегда всё знает, что этот взрыв организовали большевики, чтоб корабль не достался царю. Тогда такой фольклор был вполне допустим. Еще близка была романтика нашей Революции. Означенный кусок брони подняли со дна морского наши советские водолазы с Балаклавской «ЭПРОН»*.

       Из рассказов моей мамы, молодые люди, с Подгорной и Артиллерийской улиц, предпочитали купаться именно в этом месте, прыгая с метровой высоты пирса. Единой дружной компанией они приходили сюда по вечерам, после работы, после школы, после домашних забот. Солнце заходило краешком за горку, на пристани образовывалась густая тень, а море ещё блестело, ярко был освещен противоположный берег бухты, где по набережной Корнилова начиналось гуляние. Молодые люди чувствовали свое особое положение, корпоративное отличие от прочих и, на потребу толпе, начиналось цирковое представление местного значения: всякие прыжки в воду и выкрутасы** на суше.

        Осенним октябрьским вечером, на излете бабьего лета, моя безумно молодая мама отважно прыгала здесь  в небывало теплую воду бухты, будучи на девятом месяце. Вечером следующего дня её отвезли в первую больницу, где в пять утра понедельника состоялось моё появление на Свет Божий. «Что они не делают, не идут дела. Видно в понедельник их мама родила». Кроме условно неудачного дня рождения, заложившего в мою судьбу гипотетический императив «Победитель не получает ничего»***, в меня вошла информация о любви к прыжкам в воду, что я усердно выполнял, презирая спокойный заход в воду, как все люди. Полет, пусть меньше секунды, приносил звериное ощущение свободы. Севастопольский шик - прыгнуть в воду, после сильного разбега, «козлом», не замочив спины, удавался далеко не всегда, но зато получал удовлетворение врожденный нарциссизм, да и люди сухопутные льстили, что это хорошо и даже красиво.    

       С пристани было хорошо ловить крабов на сетку. В плоский сачок клались куски рыбы, камень для тяжести, и изделие на веревке опускалось на дно. Когда краб заползал за добычей в сетку, если это когда-нибудь случалось, она за веревку быстро вытаскивалась из воды. Позже, с появлением маски и дыхательной трубки, это занятие стало презренным. Крабов стали ловить руками, надевая на одну руку шерстяную перчатку, как защиту от клешней. Это местное пижонство постепенно отошло в небытие. 

       Теперь здесь расположился ресторан «Рыбацкий стан», а ещё раньше, прямо в воде, стоял парусник, на котором нес свою нелёгкую общественнополезную службу дорогой ресторан «Бригантина». Бригантина, к вечеру, символически поднимала паруса, и там начинали пить «за яростных и непокорных, за презревших грошевой уют!»****      

                                                   

                                                                   

________________________________________

* Экспедиция подводных работ специального назначения.

** Стар. Затейливые, причудливые телодвижения (словарь)

*** . Название сборника рассказов Э. Хемингуэя

**** Слова из песни П.Когана.

 

 

 3. МЕХСТРОЙ ЗАВОД. КРЕПОСТНОЙ СПУСК.                                                             

 

     За Солдатской пристанью шел, по направлению к излучине бухты, постепенно понижаясь, каменистый берег. Здесь не купались. Мутноватая вода, илистое дно, неожиданные подводные камни, пыльная голая дорога вблизи были тому причиной. Еще дальше начиналась и шла вверх, в гору, дорога в крепость. За нею длинный серый корпус «Мехстрой завода», до крепостной стены 7-го бастиона, которая теперь ограждала южную сторону непонятного завода, производившего опилки. Клич: «Опилки дают!» влек обывателей ближайших улиц к узкой дверце в крепостной стене, через которую запускали людей, в «святая  святых»,* в нутро завода, к горе опилок, стружек, деревянных чурбачков. За процессом наполнения мешков следил охранник с винтовкой, дабы никто не отклонялся в сторону территории завода, чтоб никто не разгадал секрета изготовления опилок. На выполнение акции отводились минуты, а затем успевшие наполнить мешки и не успевшие изгонялись строгим голосом надсмотрщика. Подобные акции повторялись, но настороженная поспешность их проведения, наводило на мысль об их преступной незаконности,  убирать-то двор было нужно, а с транспортом туго, а разнорабочих нет. Ну, а так всем было хорошо. Двор завода чист, а опилками люди топили печи. Опилки горели плохо, дымили, не держали жар, но сочетание их с дровами или, какая роскошь, с углем, поддерживало режим экономии этих дорогостоящих добавок.  

      Не далеко от тайной двери в завод находился незаметный вход в штольню. Вход был заперт деревянной дверью с небольшим железным навесом. В этой штольне, в дни осады города, пряталось от бомбежек много людей. Как-то моя бабушка прошла в штольню, на разведку, и была поражена скоплением людей. В полутьме, в тяжелом застоявшемся воздухе шумели примусы, чадили конфорки, плакали младенцы, орали возбужденные дети, ругались между собой взрослые. Нет, лучше уж, пусть и в малонадежном, но в своем подвале. Что будет- то будет. 

      От начала Артиллерийской улицы, круто вверх, под небеса, вознесся Крепостной спуск. Наклон его близок к критическому, кажется, вот-вот и он опрокинется на голову, стоящему внизу наблюдателю. Виден краешек ярко-синего неба, ограниченного сверху и справа желтой крепостной стена с черными отверстиями бойниц для ружей, слева – всегда затененная, глухая стена углового дома: картина раннего детства. Сам спуск, с крутолобыми скалистыми выступами, выглаженными до блеска тысячами матросских ботинок, покрыт бурьяном, кремнистой осыпью. По левому боку спуска очень не надежные земляные ступеньки, в  средней части в него открывается крутая тропинка, ведущая на улицу Подгорную. Край улицы, в несколько домов, повис над обрывистым склоном. Жители этих домов привычно сливали отходы своего быта по травянистому склону. Хорошая трава росла здесь.                                  

      Перпендикулярно стене 7-го бастиона, параллельно ул. Частника, шла менее древняя крепостная стена, по строению в точности повторяя архитектуру старой стены. Все, что было за этими стенами, у нас жителей слободы, называлось «крепостью», без всяких уточнений. Идти купаться – иду в крепость, собирать улиток – в крепость, пасти зловредных коз - в крепость и т.д. и т.п. А там действительно, на возвышении, вдоль береговой линии располагались легендарные береговые батареи. Степь за крепостной стеной не относилась к Артиллерийской слободе, но считалась нашей, вместе с бухтами: Александровской, Мартыновой, Стрелецкой. На длительное время, после Хрусталки, местом нашего пребывания стала Мартынова бухта, так как тут был построен просторный причал на сваях с дощатым покрытием. К причалу швартовалось судно специального назначения - оно качало морской песок для бетонного завода, построенного на месте одной из батарей. Номера батарей менялись, упразднялись одни, им на смену обустраивались новые, более мощные, более современные. Запомнились номера: 7,8,11,12,13. Какая из них располагалась  невдалеке от того подвала на улице Подгорной, где мы прятались от бомбежек? Всю зиму 1942 года, каждое утро, начиналась артиллерийская дуэль. Раскатистые выстрелы дальнобойных орудий гремели над головой, сотрясая стены подвала. В ответ немцы долбили снарядами землю улиц слободы, ближайших к батарее.        

 

 

_________________________________________________

 

*Святая святых -  место, мало или совсем недоступное для непосвященных (евр.)

 

 

4. МОСТ. БАЗАР.            

 

      На стыке условных границ северной и восточной сторон Артиллерийской слободы, почти у самого моря располагалась Базарная площадь – самое значимое место для обывателей города и самое близкое территориально и по духу жителям слободы, можно даже сказать её неотъемлемая часть. Въезд на базар со стороны Артиллерийской улицы, в месте слияния её с улицей, ведущей в крепость, шел через деревянный мост, перекинутый через истощенные остатки пресловутого Одесского оврага. За мостом он сразу терялся, утратив свой вид и смысл. Он продолжался к морю тонким ручейком образованным сливами воды из дальней бани, подкрепленный стараниями жителей домов по обочь оврага и дополненный внушительными жидкими отходами бурной жизнедеятельности базара.

     Мост короткий с шаткими перилами. Чаще всего по нему, к базару подъезжали  телеги, подводы, реже мажары и арбы. Относительно не громкий звук колес, катящихся по утрамбованной глинистой земле, резко сменялся громким барабанным грохотом, при въезде транспортных средств на мост. Мне нравился этот звук. Я специально задерживался у перил моста, что бы послушать и ощутить приятные тупые удары звука в грудь. Такие же  ощущения глубокого проникновения звука в тело я испытывал, когда приглашенный в дом доктор Звенигородский, по случаю болезни отрока, выстукивал его грудную клетку.  

      Сразу за мостом начиналась не организованная торговля с рук, с земли, овощами, фруктами, небольшими кучками рыбы, какими-то, порой неожиданными, вещами. Далее шли два ряда длинных деревянных столов, прикрытых сверху узкими треугольными навесами, не спасавшими ни от дождя, ни от солнца. Слева - ряд мелких ларьков: вино, пиво, баклава, халва, караимские пирожки и пр. Справа одноэтажный пассаж: мануфактура, одежда, обувь, хозяйственные товары, керосин, парикмахерская, фотограф, тир. 

     Ближе к восточному берегу бухты был отведен небольшой участок, для стоянки рыбачьих баркасов и маленьких единоличных лодок. Стояла на этой стоянке и наша плоскодонная лодка, под названием «КИМ» (Коммунистический интернационал молодежи) – так сначала назывался комсомол. Была даже фотография этой лодки. Просуществовала она не долго. Шторм сорвал её с якоря и безжалостно расколотил о бетонные берега и прибрежные скалы 

       Старший брат отца, дядя Володя, директор Ленинградского завода малых катеров, а потом катеров на подводных крыльях, привез мне в подарок заводной катер, по случайному совпадению под названием то же «КИМ». Завода механизма катера хватало на то, чтоб он проплыл метров пятьдесят. Я запустил его с мелководья Артбухты, а плавать сам ещё не умел. Катер легко оборвал тонкую нить поводка и удрал на середину бухты и там сиротливо застрял, покачиваясь на легкой волне. Спасибо сердобольному рыбаку, который вняв моему горю, отвязал лодку и сходил за беглецом. 

 Перед войной, пассаж, поделенный на отдельные маленькие клетки магазинов, дверьми открывался и в сторону города, и к рынку.  Теперь, после войны остались только обгорелые стены без крыши. В загончиках между стен устроились парикмахер, фотограф и тир. Однажды бабушка после удачной продажи чего-то  решила увековечить внуков. Фотограф заявил, что фотографии выполняются только 6Х9 или на паспорт. Дефицит материала. Мы решили сделать  6Х9 и стали у забеленной стены со следами от осколков и пуль, как на расстрел. Неуверенный мастер навел на нас деревянную коробку, накрылся черным покрывалом и под ним постарался, установил себя в приличествующее торжественному  событию  положение. Из темноты покрывала он с трудом извлек руку, с ещё большим трудом отыскал крышечку на объективе и эффектным привычным движением сдернул её. Описав в воздухе круг, он начал многотрудный путь возврата крышки на объектив. Победил опыт. Выйдя из темноты, мастер неуверенно сказал: «Готово». 

      На другой день на фотоснимке  величиной с детскую ладонь в клубящемся тумане мы смогли разглядеть три парящих над землей силуэта. Определиться, кто есть кто помогали метрические данные. В центре --бабушка, та как она больше всех, по бакам-- мальчики в матросках. Маленькая тень – меньший брат, большая – старший.  Мастер художественной фотографии сегодня выглядел ещё неувереннее, чем вчера. Проще говоря, он был вне зоны доступа. Бабушка махнула рукой, что означало одновременно: ладно, Бог с тобой, мастер художественного питья, деньги завтра и, мальчики-- домой. Фотография долго стояла на трюмо, потом пропала. А жаль, все же память 1944 года.    

      ТИР -- было грубо написано на корявом листе железа. Кроме стрельбы из воздушных винтовок, предлагалась игра  на большие деньги, которая заключалась в следующем.  Метрах в шести на земле лежал кусок фанеры, на котором разной краской были намалеваны три круга. Желающему (предварительно оплатившему предстоящее удовольствие) выдавалось пять алюминиевых кружков. Цель: забросать любой кружок на фанере (чем дальше, тем больше приз),  выданными металлическими пластинками, так чтобы ничего не выглядывало. Желающих рисковать не наблюдалось. Вяло постреливали из «воздушек» непостоянные,  нерезультативные стрелки. Прицелы у винтовок были сбиты, попадания в цель были случайностью.

       Но вот появлялся молодой парень, почему-то я определил для себя, что он  вор, в более поздних размышлениях мне стало понятно, что это был нештатный владелец рынка, крёстный отец, он «держал» базар. Был он конопатый, с длинным узким носом и почти без подбородка. На нем был надет новенькое коричневое кожаное пальто-реглан, очень узкое ему в плечах, отчего казалось, что плеч у парня и вообще-то нет. Был он мне неприятен, от него исходила опасность. Он грубо расталкивал толпу. К нему обращались с почтением. Владелец тира скисал, и был подобострастен. Коричневый реглан брал порцию пластинок, небрежно забрасывал дальний круг, получал положенный выигрыш и удалялся с самодовольной усмешкой.    

      На стороне,  противоположной пассажу,  располагался ряд деревянных зеленых ларьков. Сначала их было три. Один торговал восточными сладостями, другой мелкой галантереей и в среднем чаще всего продавалось молочное суфле и изредка вино на разлив. В этом ларьке некоторое время работала моя тётка Таня. О том, что привезут бочку с вином, население базара узнавало  заранее. Мужчины создавали у ларька бурлящую толпу еще до прибытия вина. А уж когда откидывалась передняя стенка ларька, образуя навес над прилавком, толпа свирепела, и кипение достигало высшей точки. В тёмную глубину ларька  через головы соседей тянулись десятки рук с зажатыми в кулак деньгами: « Дай! Тётка, женщина, сестрица, дай вина! Дай залить пожар внутри тела, дай заглушить боль и страдания мужской души, дай просто для веселья, дай так, для привычки». Вино выдавалось в пол-литровых банках. На всех банок не хватало. Толпа теснила ларек,  и он,  как избушка на куриных ножках, трясся и передвигался рывками по площадке. Получившие порцию  хотели ещё, страждущие торопили пьющих. Стоял гам, мат. Удовлетворить всех желающих никогда не удавалось. 

*Такова жизнь (франц.)

 

 

6, АРТБУХТА.БАНЯ.

 

        Восточный берег Артбухты не относился к Артиллерийской слободе – он был началом центральной части города, но и здесь были памятные мне места. Эта часть берега уже имела цивилизованный вид, и называлась набережная Корнилова. Край берега от базара до Приморского бульвара был закован в цемент, в который были вмурованы кнехты, для швартовки катеров и рыбацких сейнеров. Первым строением было здание барачного типа, внутри которого производились слесарно-токарные ремонтные работы. Внутри, за широкими воротами вдоль стен стояли верстаки и токарные станки. Меня сюда водил отец, он короткое время здесь работал. Поражал длинный вал под крышей, соединенный с электродвигателем, от которого вниз к маховикам станков шли длинные широкие приводы из очень плотной и гибкой ткани (их называли «пасы»). Получалось, что один двигатель мог обеспечивать все станки.

        Далее к северу шел участок с горами песка, там потом были водная станция, потом дельфинарий. Затем здание Государственного института физиотерапии им. Сеченова, там, в качестве мастера на все руки работал мой отец. В этом здании затем был дом пионеров, в связи с чем с фронтона исчезли конные колесницы и беззвучно затрубили в горны и забили в барабаны гипсовые пионеры. За время осады здание было сильно разрушено. У меня долго хранилась одна из первых моих фотографий фасада здания с побитыми колоннами и ступенями. Здесь в период оккупации, в уцелевшем крыле, была лаборатория, куда я однажды носил какие-то мамины анализы. На противоположной стороне набережной стояли особняки и роддом, где в 1926 году родился мой двоюродный брат, а в институте физиотерапии лечилась моя тётя Татьяна, «от нервов».

         Восточной границей Артиллерийской слободы, как мы определились выше, был восточный склон Одесского оврага. Об этом пограничном участке мне рассказать не чего – он был пуст, неуютен, являл собой не официальную свалку и функцию открытой канализации. Где-то ближе к рынку к этому оврагу имели отношение улица Боско и Банный переулок. Банный переулок памятен. Он начинался от Артиллерийской улицы, где на углу их пересечения стояла коптильня, окруженная ядреным ароматом копченой рыбы, а на противоположном углу, в полуподвале двухэтажного дома был вход в маленькое кафе или буфет, торговавший сельтерской, пивом и мелкой дрянью. В этом кафе вечером накануне войны папа купил мне ужасное кондитерское изделие, под названием «Микадо», состоящее из двух треугольных листков штампованного теста, типа фанеры, и между ними приторная фруктовая помадка. Недоеденный кусок этого «пирожного» остался засыхать навсегда на краю стола, в квартире, которую мы безвозвратно покинули утром 22 июня 1941 года, после первого взрыва войны, разнесшего вдрызг стеклянную веранду дома.  

            В банном переулке, как положено, естественно располагалась баня. Странное розовато-грязное здание, незапоминающейся формы. Три ступеньки и узкая дверь, за которой слева массивная дубовая будка с билетером. Моя безумно молодая мама, не ведая о существовании психологии гендерных различий, ввела меня, четырехлетнего, голяком в женское отделение бани, состоящее из двух маленьких комнат, заполненных, непроницаемым горячим туманом. Всё бы, наверное, обошлось, но в руках у меня была игрушка – «резиновая Зина», с дырочкой в спине. (А.Барто: «Купили в магазине резиновую Зину. Резиновую Зину в корзине принесли»). Я методом засасывания наполнил внутренность Зины очень горячей водой и пустил длинную тонкую струю в туманную мглу. Раздался женский вопль, и из тумана материализовалась полная дама с черной щеткой между ног. Испуг от внезапного плевка  горячей водой и ужас: мужчина в женской бане, вызвали бурную реакцию презрелой пуританки. В плотном ватном воздухи банной квартирки раздалось: «Женщина! Ваш мальчик уже взрослый! Смотрите, у него уже есть перчик!»  Ну, тут, как ныне говорят молодые: «воще блин!» Меня вывели в холодный предбанник, где я за короткий период изоляции изрядно простудился и заболел надолго.

       Потом мы ходили в баню с отцом, после предварительного захода в парикмахерскую, которая стояла наискось от бани, на противоположной стороне переулка. Отца здесь знали, как я понимал, много лет и относились с уважением как представителю известного в городе рода. В парикмахерской стояли три кресла. Одно из них постоянно пустовало, т.к. на его спинке висела табличка с надписью : «Для надсменов», т.е. для национальных меньшинств. Вероятно, национальные меньшинства не желали стричься, предпочитая бритье головы в домашних условиях. Меня усаживали на дощечку, над боковыми поручнями кресла, чтоб мастеру было удобно меня стричь. Отец деловито заказывал себе и мне: «Полубокс с одеколоном». Завершение стрижки опрыскиванием из пульвилизатора было маленьким праздником. Раздутый ручной грушей красный шарик, окруженный мелкопетлистой сеткой, гнал равномерную душистую пыль – это было удивительно, любопытно и приятно. После бани мы возвращались домой, переходя по дну оврага, где отец катал меня по замерзшим лужам.

      Дальним от моря юго-восточным углом Артиллерийской слободы был Херсонесский мост.

 

                                                   

7. ХЕРСОНЕССКИЙ МОСТ.

 

      Херсонесский мост. В воспоминаниях детства он был большим и массивным. Сложенный из каменных глыб он действительно мог производить монументальное впечатление, еще потому, что в ближайшем окружении не было никаких строений, а домики в отдалении были одноэтажными. Вероятно, его можно назвать акведук, т.к. под ним была широкая каменная арка, под которой проходил Одесский овраг, а на дне его русло безымянной реки, чаще всего пересохшей, но в сырой тени под аркой всегда стояла мутная зеленеющая лужа, из которой торчали голыши, металлические останки утвари, консервные банки. Там царил таинственный полумрак, полуглухая тишина. По мосту ходил трамвай, и жесткий чугунный накат трамвайных колес отдавался в голове и груди приятной тяжестью. Стоило, специально, спустится под мост, и это уж непременно и каждый раз, и дождаться прохода трамвая, чтоб получить такое небывалое ощущение. Кроме того, в летнюю пору можно было постоять в затхлой прохладе, среди слезящихся стен, чувствуя своё преимущество перед плетущимися по жаре, где-то над тобой вялыми взрослыми пешеходами, чего-то поискать в кучках мусора,  и вдруг найти что-то очень нужное.       

    О названии описанной реки я справился у В.Н.Горелова, занимавшегося топонимикой города. Он выразил сомнения в существовании речки, тем более в существовании названия. Якобы русло – это просто овраг, по имени Одесский, который начинается где то дальше на юг от улицы Одесской и проходит через весь город, до базарной площади. Разыскивая материалы о Херсонесском мосте, я где- то нашел, что на отрезке, под мостом, овраг назывался так же как мост.

     После хорошего дождя, образовывалось течение воды, и тогда можно было запускать бумажные кораблики, и видеть, как их уносит вниз по направлению к морю. Далее поток пополнялся толстой шумной струей, изливавшейся из здания бани, так что можно было надеяться на то, что кораблик достигнет своей цели.

     Верхнее полотно моста было выстлано брусчаткой, темно серыми гладкими камнями, по форме напоминавшими буханку формового хлеба. Такими камнями были выстланы и Херсонесский подъем и спуск к мосту из центра, как и все городское кольцо, и некоторые улицы.  Посредине моста в эти камни была утоплена трамвайная колея, по бокам шли узенькие тротуары на одного человека, внешний край которых был ограничен перилами. 

Круглые чугунные столбики перил напоминали стволы старых чугунных пушек, замурованные жерлами в толщу моста. Между этими столбиками тянулись металлические трубы, диаметром с детский кулачек, одна верхняя, другая нижняя. Став ногами на нижнюю трубу, и опираясь руками на верхнюю, можно было, перегнувшись в поясе, плевать вниз, следя за полетом белого комочка слюны с высоты примерно пяти метров. Подобное занятие, свойственное дельным мальчикам, побуждалось к выполнению всегда, когда обретенная над землей высота превышала один-два метра, не говоря уж о высоких балконах и о глубинах колодцев.

      За время войны мост изрядно пострадал, но выстоял. При восстановлении города к 1958 году он был сглажен и засыпан вместе с Одесским оврагом и уложенной на его дно цементной дренажной трубой, в которую упрятали и ручеек, и прочие воды. Теперь здесь улица Адмирала Октябрьского.

        Через мост трамвай поднимался вверх по Херсонесскому спуску, до площади Восставших. Было ли у площади прежде другое название, не знаю? Со времен первой обороны Севастополя и до начала реконструкции площади, в центре её стоял маленький мраморный памятник молодому офицеру «погибшему от ран» в 1854г - как было написано на памятнике. Отец мне говорил, что в первые годы трамвайного движения, силы электромотора не хватало для подъема вагона по крутому спуску. Поэтому внизу, возле Херсонесского моста стояли в ожидании два битюга, которых цепляли к вагону, и они тащили его вверх. Мост, трамвайная линия и площадь Восставших составляли южную границу Артиллерийской слободы. За этой границей начиналась стена кладбища Коммунаров, Тюрьма, Центральная горбольница – это уже Пироговка. Вот куда отнести Стадион, носивший последовательно названия: «им. Орджоникидзе», «Судостроителей», «Чайка», а теперь просто рынок? Учитывая, что напротив стены стадиона, параллельно ей, продолжается четная сторона домов улицы Частника, относившейся к  Артиллерийской слободе, то и стадион пусть будет нашим

           Действительно в годы оккупации мы жили временно на улице Спортивной, а затем с 1945 года на ул.6-ая Бастионная, очень близко от стадиона. Здесь в городских межшкольных играх состоялись мои первые спортивные состязания. Здесь отец увидел как я приносил мяч из-за ворот, игравшим немецким солдатам (я раньше никогда не держал настоящий мяч в руках). Он сурово извлек меня наружу и сказал: «Что немцам прислуживаешь?» и «Чтоб тебя я здесь больше не видел!» Здесь я из-за угла видел, как свозили на стадион евреев, перед расстрелом. Здесь я был свидетелем радостной победы наших футболистов. А дело было так.

          В августе 1947 года в Севастополь пожаловал с дружеским визитом крейсер «Ливерпуль» в сопровождении двух эсминцев. Корабли были окрашены в светло-серый, почти белый цвет. На улицах города появились английские матросы. Меня удивили маленькие круглые шапочки с кокетливым  бантиком, вместо привычных глазу бескозырок.

      Были назначены спортивные состязания между сборными командами двух флотов. Прежде всего, футбол,  на единственном стадионе, тогда без названия, рядом с площадью Восставших. Проникнуть на стадион через ворота не было возможности. Милиционеры впустили ограниченную размерами стадиона порцию людей и закрыли наглухо ворота. Народ лез на деревья вокруг стадиона, на полуразвалившиеся стены бывшего здания ФЗУ на ул. Костомаровской. На моих глазах часть стены под тяжестью людей развалилась, и болельщики попадали вниз. Обошлось без жертв. Я обошел стадион по кругу и со стороны восточной стены обнаружил тихое безлюдное место. Страшась быть пойманным милицией, я с большим физическим напряжением одолел стену и спрыгнул в ров под ней. Переждав некоторое время, выбрался  наверх и втиснулся в людскую толпу. Потом на четвереньках, между ног зрителей  выполз на край беговой дорожки, как раз против центра поля. Я видел всю игру.

      По «дружбе» в Севастополь на состязания были присланы лучшие спортсмены страны. Футбольная команда ЦДКА, сборная ВМУЗов по водному поло, чемпионы страны по плаванию Мешков и Ушаков и боксер тяжеловес Королев.

      Итак, на поле команда ЦДКА, но об этом даже говорить запрещено. Ребята в ярко-красных шелковых рубахах и белых трусах. Англичане все в белом. У англичан выделяется футболист с черной бородой – лорд Лаутон, национальная гордость. Английские моряки кричат: «Лаутон, Лаутон!», но что он один может сделать против наших кентавров. Когда близко от меня пробегает наш футболист, я чувствую тугое сотрясение земли, из-под бутс, как из-под копыт, летит вырванная с корнем трава. По всему полю мечутся красные рубахи, развивающиеся на ветру,  как флаги победы. Где-то, среди них, легендарный Всеволод Бобров. Один за другим в ворота англичан влетают мячи. Теперь я точно не помню счет игры, то ли 10:0, то ли 11:1. Как ликовал весь Севастополь! Когда спустя многие годы, я рассказывал друзьям о виденном и пережитом, мне не верили, уж очень хилым стал наш футбол.

 

 

 

8. УЛИЦА АРТИЛЛЕРИЙСКАЯ.

 

     Да, улица с таким названием действительно существовала, и протянулась она от Рыночной площади до того места, где её продолжение прерывалось крутым подъемом в гору, и с этого места уже называлась улицей Щербака.

     Выписка из справочника: Щербака, ул. в Ленинском районе, между ул. Адмирала Октябрьского и Крепостным переулком. Именовалась 7-й Линией, 7-й Продольной, затем до 20 декабря 1934 года назвалась Артиллерийской, переименована в память Александра Ефимовича Щербака (1863-1934), одного из основоположников научной физиотерапии, курортологии и физиопрофилактики.

      Прекрасно! Но я помню, в 1937-38гг, табличку на углу, напротив школы: ул. Артиллерийская. Может быть, забыли снять? Кроме того, в нашей семье эту улицу называли только так, и даже годы после войны. Одновременно в памяти застряло название и улицы Щербака, только там, наверху, на плоской вершине холма, где жили наши родственники, на их доме была табличка с таким названием.

      Самое же главное,  именно на улице Артиллерийской стоял двухэтажный дом, с традиционным парадным входом, с пузатым балконом над ним. Это был дом моего деда по отцу, Красова Юлия Федоровича, подрядчика, предпринимателя, соучредителя Строительного банка. 

      Деда раскулачили, и он вскоре умер, как мне говорила мама, от «мозгового удара». Семье оставили комнату на втором этаже, с выходом на балкон. Здесь осталась жить бабка, мать моего отца, Мария Матвеевна с дочерью Антониной и внучкой Ниной, приходившейся мне двоюродной сестрой.

      Мне довелось только однажды побывать в этой квартире. В связи с приездом из Питера важного гостя, бабушкиного брата Алексея, капитана дальнего плаванья, мама повела меня на смотрины. Бабка Мария, на то время, еще сохраняла «барские замашки», барином выглядел и дядя Алеша, весь в белоснежной морской форме с золотыми шевронами. От этого краткого визита во мне осталось ощущение, нашей пролетарской неполноценности, ущербности. Мама заставила меня читать стихи, но я чувствовал внутреннее сопротивление по поводу совершенной ненужности этого мероприятия. Меня прослушали вполуха, и не дали мандарин из вазы на столе, с тяжелой бархатной скатертью, под огромным абажуром, вещам ранее мной невиданным. Хладнокровие  слушателей несколько смутило меня и я, без разрешения,  вышел на балкон. Еще ни разу, за краткий период детской жизни, не доводилось мне бывать на балконе. Высота очаровала меня, и для полноты ощущений, идя на поводу атавистическим желаниям, я пару раз плюнул с балкона, дабы проверить реальность высоты. Тут же последовал барский оклик: «Клава, заберите мальчика с балкона!» - это бабушка повелела моей маме. Моя бедная сконфуженная мама покорно кинулась на балкон, шепча: «Нельзя этого, нельзя» - ухватила меня за руку, и потихоньку подвела к выходной двери. Вскоре мы ушли.  

    Неловкая, непонятная мне ситуация повторилась в день отъезда Дяди Алеши с семей. Мы с мамой пришли к дому деда и остались на ступеньках парадного крыльца, в ожидании выноса шикарных заграничных чемоданов и баулов и выхода  процессии родственников. Подкатила, шурша дутыми шинами  прекрасная лакированная линейка – пролетка о двух лошадях. Погрузка багажа, поцелуи, обьятя, напутствия, посадка отъезжающих и провожающих. Нам места не хватило, из милости нас посадили на узкое пространство между задних колес, чтобы доехать до конца Артиллерийской до остановки трамвая. Впервые, как и выход на балкон, я ощутил прелесть мягкого бесшумного движения пролетки, но как не долго, не более минуты. Разочарование скрасило дальнейшее путешествие до вокзала на трамвае, да ещё с пересадкой.         

     На вокзале оказалось, что выход на перрон платный, и уж не знаю почему но мама купила билет только себе, а меня оставила вместе с моей дорогой тётей Татьяной за чугунной оградой. Потом она отдала, уже прокомпостированный при входе на перрон, картонный прямоугольный билетик с круглой дырочкой, мне играться.

    Кроме описания памятных мест Артиллерийской слободы и событий тех лет, я кратко рассказываю о моих родственниках и близко знакомых людях, мещанах Севастополя, живших в те далекие годы в пределах слободы, в надежде передать их прекрасный духовный мир, и помянуть их по-христиански, обращением к Всевышнему помянуть их светлую память. 

     Вот, в согласии с уже написанным, думаю уместно отвлечься и рассказать о моей бабушке Марии Матвеевне, урожденной Коваль, матери моего отца. Мне известно, что в молодые годы она работала экономкой в поместье графа Энгельгардт, думаю в Малороссии, т.к. мой отец, её первый ребенок родился в Екатеринославе, теперь Днепропетровске. Судя по фамилии бабушки -  Коваль, фамилиям её ближайшей родни: Лукашевич, Собещанский, именам её сестер: Клера, Зануся (Зинаида), Розалия, можно предположить, что это свидетельствует о их принадлежности к польской национальности. По облику женщин клана, особенно с возрастом, проглядывалась значительная примесь еврейской крови. Можно думать, что корни рода находились в местах оседлости, на границе с Польшей. 

      Из рассказов бабушкиной внучки Нины, которая прожила с ней детство и юность, Мария Матвеевна была образованной женщиной и пост, который она занимала в имении графа, был весьма значительным и уважаемым. Вот откуда польский гонор, барские манеры и еврейская гибкость!

       Пришло время, и граф выдал её замуж за Михаила Задорожникова, главного приказчика дамского магазина, по легенде, незаконнорожденного от кого-то из «графьев». Странная длинная фамилия придумана, намерено, как напоминание об особенном статусе имярек. Мой сын Константин в своих размышлениях, вытащил из инсайта пояснения к нашей фамилии, этим означалось: «За дорогой, как отсутствие родства и, как следствие, ограничение от окружающих, отрешенность, удачливый неудачник». В дальнейшем, на каждом из Задорожниковых, более или менее, сказалось влияние фамилии. «Как Вы яхту назовёте, так она и поплывет».*  

       Миша Задорожников родил двух сыновей Владимира и Константина, заболел чахоткой и в молодом возрасте «почил в Бозе». От деда остался большой фотопортрет: мужчина светлого облика с  высоким чистым лбом и Мопассановскими усами. Бабушка говорила, что я больше всех похож на него. Царствие ему небесное!

       Молодая привлекательная женщин с двумя детьми, посредством услуг профессиональных свах, была засватана за не старого и богатого джентльмена Юлю Красова, имевшего от усопшей первой жены трех мальчиков и свой бизнес в Севастополе. Мир да любовь. Молодые стали жить в новом доме, описанном выше, и отдыхать в небольшом поместье в Кадыковке, под Балаклавой. Пятеро сводных детей и трое рожденных совместно – Антонина, Георгий и Леонид, да ещё повар, прислуга, все вполне прилично разместились в доме и зажили дружной жизнью в полном достатке. Отец рассказывал, как в обед вся большая семья садилась за стол, как в праздничные дни стол был постоянно накрыт для бесконечной вереницы рабочего люда, приходившего поздравить с праздником уважаемого Юлия Федоровича. На моего отца, как на старшего, была возложена обязанность следить за порядком в детских комнатах, одевать младших и отправлять в школу старших, в банные дни купать всю ораву.

     Деда Юлия я не знал, из рассказов отца мне известно, что дед был весьма уважаемым в Севастополе человеком, когда он шел по улице или ехал в пролётке, перед ним снимали шляпы обыватели и кланялись рабочие. У него была большая мастерская где-то на берегу Артиллерийской бухты, где выполнялись слесарные, токарные и кузнечные работы. Отец после окончания реального училища, дальше учиться не пожелал и отчим взял его работать в этих мастерских. Потом отец с горечью сетовал, что в столь юном возрасте подорвал здоровье на кузнечных работах. Правда он говорил, что вмести со всеми рабочими изрядно вкалывал и отчим. Предметом гордости мастеровых, в том числе и отца, было создание ажурной чугунной ограды для кладбища Коммунаров, до 1917 года расстрельное кладбище севастопольского тюремного замка. В этом же районе установлен был обелиск памяти 5-го бастиона. У жителей близлежащих улиц это место называлось «Собачий бульвар», т.к. местные барыни или их служанки выводили гулять и справлять нужду разной степени породистости такс, болонок и пуделей.  

       У отца с молодых лет не сложились взаимоотношения с матерью, он все время оставался на положении пасынка и рано ушел из семьи, в то время как брат Владимир отучился в Питере в институте инженеров водного транспорта, в дальнейшем стал полковником НКВД и директором ведомственного завода, строившего катера для погранслужбы. Брат Георгий, так же выучился на инженера и стал руководителем крупного КБ. Младший, самый любимый в семье, брат Леонид стал комсомольским функционером, первым секретарем Балаклавского райкома комсомола. В годы войны был политруком и оставлен в оккупированной Балаклаве, для выполнения особого задания. Вскоре был выдан предателем, арестован и расстрелян. Единственная девочка в семье Антонина служила главным бухгалтером Рудоуправления. Дети Ю.Ф, Красова, после раскулачивания, покинули семейный очаг и затерялись где-то на Северной стороне в среде рыбаков и ремесленников.

      Бабушка Мария Матвеевна, сокрушенная свалившимися бедами переселилась в собственный небольшой домик в Балаклаве, с нею осталась жить дочь Антонина, с малым ребенком, моей двоюродной сестрой Ниной, по отцу Комаровой. Отец – матрос Алексей Комаров очень рано умер от чахотки. В этом домике мне довелось бывать перед войной, да и после войны.  Мы приезжали в Балаклаву из Севастополя на трамвае рано утром. В Севастополе в это время уже всходило солнце, а здесь в Балаклавской котловине еще только синел рассвет. Но вот солнце появлялось и сразу начиналась летняя жара. Мы шли на набережную бухты, на городской пляж. Здесь однажды я как бы тонул. Помню как в метре от берега я поскользнулся и ушел с головой под воду, плавать я не умел и как-то лег на песчаное дно, в наступившей тишине слышалось легкое шуршание песка, близко были видны чьи-то ноги. Мгновения длилось блаженство нового мира, я нахлебался противной воды и был выдернут с полуметровой глубины моим пьяным дядькой Шурой, по кличке Бемс. Меня вырвало, вернулось ощущение бытия, жаркого дня, противного многоголосого пляжного шума. Потом я с гордостью рассказывал что я тонул, мне казалось что это придает особую значимость моей персоне, но мне не верили и смеялись.

      К вечеру в доме у бабушки собиралась поредевшая родня, близкие знакомые. Начиналась гулянка. Продолжая оставаться гордой и властной, бабушка пыталась управлять и командовать застольем, стараясь остановить приближающийся разгул, но не те уж были времена. Перепалки с сыном Костей, моим отцом, происходили до безобразия всегда. Я был свидетелем крутого и непреклонного разрыва между ними из-за того, что бабуля, хранительница нравов и собственного авторитета, спрятала бутылки с водкой. Яростные требования отца, в защиту всей честной компании, вернуть искомое, не нашли удовлетворения и, схватив в охапку меня и маму, он покинул отчий дом. За нами распалась и вся компания. В непроглядной Балаклавской ночи нас подобрала молодая пара: она красивая Люба, он весь в военном, с шевронами и кубиками в петлицах, сотрудник местного НКВД, белобрысый и сероглазый. От его стального непроницаемого и подозрительного взгляда исходила опасность. Странное дело, почему я так ощущал его, ведь я тогда ничего не знал о происходивших повсеместно репрессиях, арестах.  Вероятно, особенности детского незамутненного сознания безотчетно воспринимали наполненное бедами пространство.

     В те годы я жестоко страдал от фурункулеза, и в этот в этот вечер у меня на ягодице созрел ужасный фурункул, вероятно, поднялась высокая температура, появилась непрерывно дергающая боль, к сему пережитое утопление, скандал в доме, страх вообще, как вещество, чужие дом и постель. Я мгновенно забылся тяжелым больным сном, но ночью фурункул лопнул и сон продлился, уже как выздоровление, до позднего утра. Я проснулся легкий и освобожденный от болезненных оков. На всю жизнь запомнились такое яркое и прохладное утро, тихая безлюдная Балаклава, пустой трамвай, безмятежное состояние души. А дальше была война.   

     В Балаклаву вошли немцы. Антонина с дочкой бежали к нам, в осажденный город, а бабушка осталась сторожить дом, Но вот арестован сын, могут придти за ней, да ещё внешность – юден капут. Надо бежать, скрыться. Это было разумно и ей это удалось. Прихватив дочь и внучку, она бежала в неизвестность и скрылась в Ростовской области, в селе Росошка. Как ей это удалось она не рассказывала никому. Вероятно, помогли золотые царские монеты – десятки, которые ей удалось уберечь от лихих ребят в кожаных куртках. По окончании войны Мария Матвеевна, дочь Тося и внучка Нина вернулись в свой дом в Балаклаве. Я гостил у бабушки одно лето. Семья жила крайне бедно. Мы с Ниной ходили в Рудоуправление за обедами – паек для тети Тоси. Здесь работало много пленных немцев и обед нам наливали из  их общего котла. Бабушка старела. Никто из её Ленинградских сыновей, которых она выучила не вспоминал о ней и не помогал. Одна только, в прошлом нелюбимая невестка, Клава жена заброшенного ею Кости, посылала ей деньги и провизию.

       Антонина вышла вторично замуж и уехала с мужем Яковом Сергеевичем в Ялту, где он занимал важную должность главного инженера стройуправления Большая Ялта. Внучка уехала учиться в Ленинград. Бабушка осталась одна, а было ей уже далеко за 70. Дочь Антонина уговорила её продать дом и переехать жить к ней. Так и произошло. На вырученные деньги купили автомобиль «Победа». Отделили бабушке закуток в чулане, да стал её гнобить и попрекать суровый и брутальный новый зять дядя Яков. Дочь не могла заступиться за старуху, боялась что самостоятельный и самодостаточный муж бросит её. Но оставалась в бабушке прежняя гордость и память о том, что таких плебеев, как Яков, в те далекие времена, она не пустила бы на порог. Взяла она веревку, пошла в сарай, да и повесилась.

      Однако, вернемся на улицу Артиллерийскую. Уж очень хороша была эта улица, засаженная с двух сторон акациями, с асфальтированными тротуарами и интересными памятными строениями. По не ходил трамвай, от рыночной площади до Херсонесского спуска, а дальше он поворачивал, только не помню в какую сторону. На нечетной стороне помню дом, кажется Трещина, куда упала бомба в первый месяц войны. Дальше на углу с Банным переулком стояла коптильня, запах копченой рыбы остался даже после прямого попадания бомбы, и бередил полуголодную душу в оккупацию. Напротив, через дорогу, двухэтажный дом с магазином-буфетом в полуподвале, о котором я уже писал.                                                

       Больше для меня известна четная сторона улицы. Так называемый дом Красова, в шутку, в которой есть доля правды, я называл моим наследством, стоял третьим или четвертым домом, от Крепостного переулка. Он и горел и бомбы попадали в него, так что остался только фасад с пустыми окнами. На его месте построен новый дом, очень похожий на прежний, кажется, остатки фасада были сохранены. В доме вновь поселились люди значительные и состоятельные. Там жил мой одноклассник Владик Лободзинский, отец которого был директором чего-то. 

       Далее на этой стороне было здание мельницы. От попадания серии зажигалок оно так пылало, что добраться людям до желанного зерна или муки не удавалось. А недостаток продовольствия чувствовался изрядно и народ собирал полусгоревшие зерна ячменя. Торбу такого счастья принесла и моя бабушка Мария Васильевна. Кашу из него есть было невозможно из-за горького привкуса дыма.

       Ещё южнее мне памятно здание школы, нет не новой на углу, а старой, перед ней. Прежде здесь была греческая церковно-приходская школа. Потом, при советской власти, в  этом здании короткое время была обычная общеобразовательная школа. Здесь учился мой двоюродный брат Валентин Мухин. В какой-то праздничный день школьники ставили Пушкинскую Сказку о царе Салтане. Брат гордо сообщил, что он принимает участие в постановка и посему мы с бабушкой пошли смотреть. Сцена школьного зала из покрашенной в синий цвет фанеры, занавесь из марли, то же синяя. Пустые не освещенные подмостки. Два мальчика в белом нижнем белье с трудом раздвинули занавески и началось действо. Действующие лица, в примитивных картонных костюмах, появлялись периодически из-за кулис и монотонно зачитывали стихотворные отрывки. Я знал сказку наизусть, поэтому неясный смысл происходящего меня не смущал, я ждал нетерпеливо появления старшего брата. И вот Он появился в составе группы из трех мальчиков, одетых в белые кальсоны и с вафельными полотенцами вместо тюрбанов. У брата сажей были нарисованы усы. Они изображали коробейников. На вопрос царя Салтана, куда они направляются, они нестройным хором ответили, что едут прямо на Восток и, толкая друг друга, исчезли за ширмой. Через минуту брат уже сидел рядом с нами. Как же я был разочарован.  

     На этой же сцене мы с бабушкой смотрели спектакль театра им. Луначарского «Ревизор», который давался в честь выборов. В маленькой роли второго жандарма играл начинающий актер, мой дядя, Москаленко Костя. Здесь же в школе был избирательный участок, в деятельности которого принимала участи «уличная активистка» моя тётя Татьяна. Она потом рассказывала, что после закрытия участка был буфет и танцы под граммофон и как к ней приставал очкастый агитатор, он постоянно ставил пластинку «Рио Рита» и упорно приглашал её танцевать.

       Следующим строением на Артиллерийской улице, уже на углу пересечения с Банным переулком была новая школа. Она была построена на месте греческой церкви «Трех Святителей». Рядом, за церковью, располагалась двухэтажное здание греческой приходской школы, об этом здании я уже упоминал. Как следует из исторических источников, церковь была разрушена в 1936 году. Стало быть мне шел четвертый годок и мне помниться, что я был однажды внутри церкви, так как запомнил витражное окно, ярко освещенное заходящим солнцем, такая  красота цвета увиделась мной впервые и запомнилась на всю жизнь. Да, еще, брат принес из развалин церкви Екатерининские деньги – на больших пожелтевших купюрах сине-зеленым цветом был отпечатан портрет Екатерины второй на троне с «державной палкой» в левой руке. Говорили люди, что это поп прятал деньги где-то за печкой.    

      В новой школе учился мой брат, и там же предстояло учиться мне, однако пришла война, начались бомбежки, а там и осада города. Школьников перевели учится в подвальные помещения, а меня мама не пустила.

         Школа стоит и сейчас и, кажется мне, что обнесена она той же железной оградой с пиками наверху, которая окружала церковный двор, и те же металлические ворота, всегда закрытые, и все это выкрашенное в зеленую краску. Но мне помнятся  пробитые осколками и изогнутые взрывом ворота, вырванные с корнем звенья ограды, обгоревший остов школы, с черными проемами окон. Здание школы восстановлено одним из первых и опять вокруг него зеленая ограда и ворота. Школа была женской, старшеклассниц приглашала на праздничные вечера третья школа, где мне довелось мучиться. Многие выпускницы этой школы стали женами моих школьных товарищей, в основном курсантов Севастопольского ВМУ. «Судите же вы, какие розы нам заготовит Гименей…». Карьера юношей была сломана приказом Н.С. Хрущева, о сокращениях в вооруженных силах. 

      Напротив школы, через дорогу, в угловом одноэтажном доме был хлебный магазин, куда меня малолетку,  посылали, в целях воспитания самостоятельности, за хлебом. Зажав в кулаке, точно отмеренное количество медяков, чтоб без сдачи, я бежал в магазин. Хлеб всегда был только одного сорта – круглые коричневые буханки, как говорили - ручной выпечки. Буханки наливного хлеба, кирпичиком, я увидел впервые у немцев, в оккупацию. Ни каких других видов хлебобулочных изделий в магазине не водилось. Продавали хлеб «на вес», для чего на прилавке стояли чашечные весы (система Беранже). И тут же в специальной коробке черные литые  гири от 50 граммов  до 5 килограммов. На одну чашу весов продавщица бросала сочетание гирь, согласно заказанного покупателем количества хлеба, на другую (чистую) чашу клалась буханка, от которой отрезалось или к которой добавлялись довески, до тех пор,  пока носики «уточек» не устанавливались друг против друга точно на одной линии. Хлеб резали огромным острым ножом, легко и аккуратно и на это было приятно смотреть. Но вот вес взят! Забирай и беги домой, по дороге доедая довесок или отламывая от краюхи, что категорически воспрещалось, аппетитный надтреснутый и запекшийся край.      

     Дальнейшее продолжение улицы в памяти сохранилось слабо. Помню только ночной фонарь над ступеньками полуподвального помещения аптеки, по правой стороне улицы, пред самым крутым подъемом на улицу Щербака.

    

 

______________________________________________________

*А.Некрасов «Приключения капитана Врунгеля.

 

  

9. УЛИЦА ЩЕРБАКА.

 

Участок улицы Щербака от здания школы (нет, не той школы, что была внизу на Артиллерийской, а еще новее и больше, в четыре этажа) и до Херсонского спуска, следует отнести так же к Артиллерийской слободе, хотя к периоду образования здесь основной группы зданий, понятие слобода уж отсутствовало. Правда школы то теперь нет. Тогда перед школой был большой пустырь, упиравшийся западным краем в улицу Частника. Несмотря на каменные валуны, вросшие в землю по всему полю, здесь школяры, мои ровесники, целыми днями гоняли футбольный мяч. После войны здесь выделялся Володя, по клички Дылда, с ул. Частника, в шикарных красных, с белым кантом, настоящих футбольных трусах. Играл он скверно, но много орал и командовал. Уже стариком я встречал его на улицах города, он был так же горделив и горласт, но меня не узнавал. Хорошо играл Сява, Володя Овсянкин, потом он играл вместе со мной в институте – хороший детский хирург, очень рано ушедший из жизни. Теперь бывший пустырь обнесен капитальной глухой стеной, и что там за ней неведомо.

     На моей памяти у школы был №5. Я здесь не учился, учился мой младший брат Виктор. У директора школы была кличка Карл Линей – он преподавал историю, был лысоват и очень строг.

       Школа памятна мне в первые дни войны, под ней располагалось специально оборудованное бомбоубежище, в котором мама и её подруга решили укрыть своих детей, как раз в тот период, когда бомбежек не было, но был пик безрассудной паники. Люди бежали подальше от места первого взрыва, кто к родственникам, кто за город, в пещеры. Пребывание в переполненном народом бомбоубежище оказалось кратким, до нескольких часов, так как меня поместили в изолятор из-за нервного кашля, где я постоянно плакал. Мама выкрала меня, и мы бежали домой, под защиту черепичной крыши домика на улице Подгорной.

        На улице Щербака, дальше к югу, на пересечении с улицей Костомаровской, возникло новое здание ФЗУ (фабрично-заводского ученичества), куда принимались дети, окончившие 7 классов. В Севастополе набрать 400 желающих учится на рабочие специальности, не нашлось, и потому в училище были привезены из глубинки России подростки из среды бедняков. Их полупрезрительно называли фезеушники и пугали нерадивых детей: «Не будешь учиться, отдадим в ФЗУ». Они были одеты в форму мышиного цвета, фуражки с кокардой и ремни с бляхой ФЗУ. Быт этих детей был тускл и безрадостен, возможно, что и полуголодный, т.к. их можно было встретить на окраинных улицах,  где они ходили в поисках любой поденной работы за скудный заработок или еду.  

Однажды к нам в ворота, мы уже жили на 6-ой Бастионной и достраивали дом, постучались три сереньких маленьких человечка, с просьбой дать какую-нибудь работу. На вопрос дядьки Василия, что они могут, они хором отвечали: «Мы все могем». Им предложили обложить стены ямы для подвала не стандартным булыжным камнем. Было холодно, подмораживало, бедные дети, в тонюсеньких серых робах, продуваемых всеми ветрами, принялись за работу. Посиневшими тонкими руками  они укладывали тяжелые бесформенные камни, на ими же приготовленный глиняный замес. И вот один из них сильно поранил руку. Мой отец видел, как они склонились над поврежденной рукой, что-то тихо сокрушенно и сторожко шептали. Отец не выдержал, приказал вылезти из ямы и повел на кухню, где специально для них моя сердобольная бабушка Мария Васильевна приготовила им не хитрый обед, сами-то мы жили почти впроголодь – шел 1947 год. И надо же, именно в этот момент, возведенная бедными мастерами, почти до края ямы стена, рухнула, распалась до основания. После обеда, сокрушенные результатом своего труда, мальчики понуро стояли на краю злой ямы, ожидая попреков и наказаний. Но ничего подобного не произошло. Отец только досадливо махнул рукой и ушел в дом. Бабушка вынесла строителям по трешке и отпустила с Богом. Кинофильм тех лет «Здравствуй Москва» о прекрасной жизни учащихся ремесленного училища, рассказал не правду. Был еще жив и здоров товарищ Сталин, главный режиссер советского кинематографа и лучший друг учащихся ФЗУ и РУ.